Не буду пересказывать содержание книги, ограничусь замечаниями о том, что больше всего меня задело. Во-первых, конечно же, бросается в глаза одиночество писателя. При том, что он никогда не жил один (сначала с семьей, а после — с матерью и племянницей), поражает замкнутость его пространства и мышления: он и не надеется, что кто-либо будет ему по-настоящему близок и в принципе близости как таковой не ищет и в течение жизни расходится с людьми, претендующими на неограниченную близость с ним. Напротив, он избегает продолжительных связей с женщинами, панически боится иметь детей (и я его абсолютно понимаю), и даже с друзьями видится достаточно редко, а общаться предпочитает в письмах.
Размышляя о Флобере, я задумалась о сущности писательства. Писательство — не что иное, как сознательный уход в одиночество. Писателю не нужен на самом деле этот мир, потому что он скучен, тосклив и предсказуем. Писатель практически не нуждается в людях: примиряется с, максимум, одним близким человеком (который не мешает заниматься литературой), а друзей выбирает таких, с кем можно опять-таки поговорить о литературе. Все остальное — занимает остаточную часть души, сердца, мыслей. Это понятно и естественно. Множества страстей у человека быть не может по определению. Оттого и у Флобера лишь одна страсть — писать. Он живет своими мыслями о своих же мыслях, переживаниями о своих героях, тревогой за будущее нескольких страниц. Стоят такие муки результата? На мой взгляд, несомненно. Я читала «Госпожу Бовари» множество раз и до сих пор не перестаю удивляться совершенству этого романа. Он прекрасен, как все, что содержит в себе абсолютную гармонию, в данном случае, гармонию между словом и смыслом, между сюжетом и стилем.
Второе, о чем хочется сказать в связи с Флобером — это его обсессивность со словом (что, в принципе, вытекает из предыдущих мыслей о всепоглощающей страсти к литературе). Мне очень близка эта боязнь сказать не то и не так, не суметь выразить мысль, чувствовать унижение от неспособности пользоваться Словом. Я понимаю, почему он столько лет писал каждую из трех своих больших вещей, я понимаю это стремление написать нечто, равное в своем исполнении замыслу. Мученья Флобера в его 24 года напоминают мне мои сейчас, в мои 24. Звучит, конечно, самоуверенно, но с другой стороны, разве нет вероятности, что к своим 40 я смогу написать свою «Бовари»? Я так же пытаюсь прочесть как можно больше, чтобы научиться, так же пытаюсь писать, абстрагируя себя от сюжета и героев, и пишется мне так же невыносимо тяжко, потому что всякий раз, когда я сажусь за компьютер и начинаю печатать после долгих ночей обдумывания, я чувствую то же отчаяние и пустоту, что ощущал писатель, когда делал свои первые попытки.
Когда я прочитала письма Флобера и прозу о нем, я по-своему даже обрадовалась, потому что его мучения и их преодолевание дали мне надежду, что, возможно, несмотря на все, что терзает меня, я тоже смогу написать свой роман когда-нибудь, хотя бы один — смогу вытащить эту тяжесть из себя и положить ее на бумагу, смогу воплотить хотя бы одну большую идею в жизнь, смогу почувствовать себя творцом и хотя бы на несколько минут насладиться своим творчеством.